Православное Обозрѣнiе

Издание Русской Православной Зарубежной Церкви

№ 24 Декабрь 1958 г.

к оглавлению

"Былина О  дѣдушкѣ Иннокентiи и о Никитѣ   Собачникѣ"

— Рождественская быль —

То не поле черноземное заросло чертополохами, не село родное выжжено качевыми басурманами. То святыни православныя опоганили безбожники и душа народа русскаго ихъ отравой прожигается. Стонетъ Русь многострадальная! Бо, — какъ въ старь, въ годины лютыя, — въ жгуть вѣнца ее терноваго, наряду съ шипами острыми злодѣянiй святотатственныхъ, — вплетены цвѣты волшбеныя красоты неувядаемой.

Шла бригада арестантская на зарѣ тайгой сибирскою, пятьдесятъ и два невольника, сыновей народа русскаго, окруженныхъ сворой лютою сквернословящихъ охранниковъ.

Поднялась пурга нежданная, замѣла тропу таежную. Какъ слѣпые спотыкаются, наугадъ ползутъ бригадники.

Иннокентiй бркелъ съ бригадою, старичекъ, мужикъ безграмотный, крѣпко вѣру православную русскимъ сердцемъ соблюдающiй. Вѣра въ Бога въ лихолѣтье то — почиталась преступленiемъ по закону беззаконному прежестоко наказуемымъ. Смертнымъ боемъ Иннокентiя били прислужники Антихриста! Но живучая плоть сибирская и крѣпка закваска русская: ни въ остроге, ни на слѣдствiи не предалъ онъ имя Господа и послали Иннокентiя отъ сохи родной на каторгу.

Не бранилъ старикъ насильщиковъ, не ропталъ на долю горькую: все одно въ грѣхахъ гдѣ каяться, за сохой али на каторгѣ. Десять лѣтъ въ плѣну промаялся изъ пятнадцати положенныхъ и одна, какъ есть, кручинушка, какъ червякъ точила узника: былъ внучекъ у Иннокентiя, отъ сынка, въ войну убитаго. А какъ померли оть голода и жена и мать Никитушки, — отъ всего семейства дружнаго — старъ да малъ въ избѣ осталися. Привязалось сердце старое къ пареньку осиротѣвшему! Да и тотъ, бывало, — ластится, ни на шагъ не отлучается. Какъ же дѣду не кручиниться? Въ ту пору, когда нехристи уводили Иннокентiя (паренька на свѣтѣ Божiемъ одного, какъ перстъ оставивши), — десять лѣтъ пацану стукнуло. Живъ ли? Померъ ли? — Невйдомо

Рветъ пурга лохмотья жалкiя. до костей, знать, добирается. Жгутъ лицо иголки снѣжныя, борода виситъ сосульками. Только нынчѣ Иннокентiю не до стужи, не до маяты! Ноги будто сами тащатся, думы съ ними не братаются.

Снился сонъ ему диковенный въ эту ночь передъ Сочельникомъ будто онъ въ тайгѣ заснѣженной повстрѣчался съ бѣднымъ странникомъ.

—   "Иннокентiй",   —   молвилъ встрѣченный. — "Мы съ тобою   — одноименники,  рождены  Сибирью-матерью, въ православной вѣрѣ крещены".

—   "Землякомъ,  видать,  приходится, коль заветъ меня по имениа, — Иннокентiю подумалосъ, да спросить не удосужился.

—  "Просьба есть къ тебѣ немалая", — продолжалъ убогiй странничекъ  —   "Сослужи мнѣ службу братскую: приведи ты къ покаянiю одного слугу Господняго, темной силой соблазненнаго".

Не вдомекъ уму крестьянскому эти рѣчи непонятныя, да взглянулъ на собесѣдника и — застылъ отъ удивленiя, увидавъ сiянье яркое вокругъ лика престарѣлаго. Тутъ узналъ старикъ Святителя, Иннокентiя Иркутскаго! Обомлѣлъ, стоитъ, какъ вкопанный, самъ ни живъ  ни мертвъ отъ радости.

—  "Видишь кедры  эти древнiе, другь ко другу наклоненные? Между   нихъ   пройдешь  тропкою  и иди, иди безъ отдыха",  —  приказалъ Угодникъ ласково, прикаснулся къ кедрамъ ручками и — исчезъ въ морозномъ воздухѣ. Только духь остался сладостный, какъ отъ ладона кадильнаго. А кора на кедрахъ бурая, какъ отъ жара, съ грескомъ лопнула, да не просто вдоль да трещиной, а съ крестовой перекладпной.

Самъ не свой проснулся дѣдушка! Какъ въ чаду въ тряпье закутался, изъ барака вышелъ смраднаго за рабочею бригадою.

Завываетъ буря снѣжная, на сугробъ валитъ сугробами, арестантовъ и охранниковъ завиваетъ бѣлымъ саваномъ.

—  "Не во гнѣвъ Тебѣ будь сказано, Иннокентiй. Отче Праведный, только   Ты,   видать,   ошибкою,   — приказалъ мнѣ несуразное", — съ толку сбитый непогодою попенялъ сарикъ Угоднику, въ  первый  разъ душой простецкою усомнившисъ въ Божьей мудрости.

Тутъ пурга мохнатой лапою старика сгребла за шиворотъ, въ воздухъ щепкою подбросила и въ сугробъ, на землю скинула.

Долголь онъ лөжалъ, иль коротко, смертный часъ свой поджидаючи? Шевельнулся, руку вызволилъ, осѣнился крестнымъ знаменьемъ, да глаза протеръ слѣпленные. А надъ ними небо синее темнымъ бархатомъ раскинулось, звѣзднымъ бисеромъ расшитоө. Тишина кругомъ — чудесная! Надъ парчевою равниною дремлятъ кедры заснѣженные, другъ ко другу наклоненные. На стволахъ кора ихъ лопнута, да не просто, а крестъ накрестомъ.

—  "Согрѣшилъ я,  Иннокентьюшка: попрѣкнулъ Тебя по глупости, усомнился въ Божьей мудрости маловѣрною душенкою", — прошепталъ старикъ испуганно, да покаяться нѣтъ времени:  самъ  не знаетъ, какъ то сталося, но прошелъ онъ между кедрами разметенною дорожкою и пошелъ, пошелъ безъ отдыха между зарослью таежною.

Долголь шелъ онъ, или коротко? Глядь, — сидитъ зайченокъ сѣренькiй. Весь дрожитъ, а съ мѣста сдвинуться будто даже не пытается. И глядитъ на Иннокентiя, какъ младенецъ изобиженный.

—  "Ты чегожъ сидишь, какъ каменный?   Вѣдь  замерзнешь. тварь безмозглая", — проворчалъ старикъ съ досадою. — "Не досугь съ тобой мне няньчиться. У меня наказъ особенный: чтобъ итти, итти безъ отдыха". — Говорить, а самъ жалѣючи, къ твари Божьей наклоняется, гладить пальцами корявыми, да суетъ себѣ за пазуху.

—  "Согрѣшилъ",  — вздыхаетъ двдушка.  —   "Остановку сдѣлалъ малую". — А итти ему, какъ будтобы отчегото стало радостнѣй.

Вышелъ онъ изъ лѣса темнаго по тропинкѣ той проторенной, посмотрѣлъ на небо звѣздное надъ равниною заснеженной и запѣлъ скрипучимъ голосомъ, самъ того не замѣчаючи, — прославляя Сына Божiя, на землѣ въ ту ночь рожденнаго.

А въ тотъ часъ начальство лютое въ арестантскомъ дальнемъ лагерѣ подводило счетъ бригадникамъ, полумертвымъ, измороженнымъ, коекакъ изъ снѣга вылѣзшимъ, къ воротамъ постылымъ пригнаннымъ.

Чертыхаются охранники, въ сотый разъ считаютъ узниковъ, то съ того конца, то съ этого — все не ладно получается: пятьдесять и два ихъ вывели, — пятьдесятъ одинъ вернулося.

—  "Что съ остатнемъ приключилося" ? — всполоншлися охранники. — "Ладно, коль въ снѣгу валяется: съ мертвецомъ забота малая. А вотъ если вздумалъ вырваться изъ оковъ на вольну волюшку? За такоө нераденiе намъ никакъ не поздоровится".

Порѣшили тутъ охранники снарядить погоню срочную, не простую, а бөзъ промаха: изъ пяти собакъ-стервятниковъ, подъ командой ихъ хозяина, — знаменитаго собачника.

Заскользили лыжи шустрыя по сугробамъ, какъ по скатерти. Засновали псы послушные, слѣдопыты кровожадные. Никогда не удовалося никакому заключенному, ни живому и ни мертвому, — отъ такой погони спрятаться.

Долго рыскали, иль коротко? Только — злость взяла собачника: въ первый разъ съ своею сворою онъ мотался, какъ потерянный.

Стормозилъ Никита лыжами, оглянулся на всѣ стороны, гаркнулъ бранью непристойною на собакъ своихъ пристыженныхъ. Отругался и — прислушался. Тишина стояла — чудная! А въ сторонкѣ, за сугробами раздалося пѣнье странное; будто вовсе неказистое съ хрипотой, да съ передышками, только — съ радостью безмѣрною, истой вѣрой окрыленною.

Полоснуло это пѣнiе, какъ ножемъ въ душѣ собачника.

— "Съ дѣдомъ пѣлъ я зту пѣсеньку", — невзначай ему припомнилось. — "Не всегда, а зимнимъ вечеромъ, при свѣчѣ, въ канунъ Рождественскiй".

Та свѣча нежданнымъ отблескомъ озарила душу юную, злой судьбой ожесточенную, горькимъ ядомъ отравленную.

Росъ Никита безпризорникомъ, и голоднымъ и оборваннымъ, не видалъ Никита жалости отъ людского рода падшаго. Но — живуча плоть сибирская, не плоха смекалка русская и рѣчами богохульными сталъ Никита путь прокладывать отъ ночлега подзаборнаго до партiйнаго охранника. Научился той дорогою венавидѣть безъ различiя всѣхъ, кто только, такъ иль иначе, — человѣкомъ называется. Не жалѣлъ Никита узниковъ, презиралъ своихъ товарищей, научился дѣлу псарному, знаменитымъ сталъ собачникомъ.

Эта доля окаянная образиной сатанинскою заслонила отблескъ трепетный отъ свѣчи въ канунъ Рождественскiй.

—  "Напорхалась птичка пѣвчая! Погулялъ бѣглецъ достаточно. Какъ клоповъ давить  ихъ  надобно,   всю породу   непотребную",   —  прорычалъ Никита въ ярости, автоматъ съ плеча могучаго сдѣрнулъ съ гнѣвнымъ     нетерпѣньемъ, свиснулъ псамъ особымъ посвистомъ и за ними слѣдомъ ринулся.

—  "Приготовься къ часу смертному", — закричалъ онъ съ злобнымъ хохотомъ,   бѣглеца  завидйвъ издали,     окруженнаго     собаками. Смертоносное оружiе  онъ поднялъ къ глазамъ, прицѣлился...

—  "Обождика  малость самую", — Иннокентiй крикнулъ жалобно. — "Помереть — помру съ охотою, да — зайченка не задѣлобы"! — Вынимаетъ изъза пазухи торопливо зайца сѣраго, на колѣни опускается, на снѣжокъ кладетъ ушастаго.

Выстрѣлъ грянулъ тутъ, какъ пушечный! Пуля гдето близко свиснула надъ ушанкой Иннокентiя, надъ зайченкомъ наклоненнаго. А

зайченокъ, какъ ошпаренный, — сиганулъ кудато въ сторону. Взвыли псы, какъ оголтiлые, и — пошла писатъ губернiя!..

Подошелъ собачникъ къ дѣдушкѣ.

Улыбнулся дйдъ собачнику.

Автоматъ собачникъ выронилъ, на колѣни опускается...

Знать улыбка Иннокентiя въ десять лѣтъ не измѣнилася: какъ была, такой осталася,  какъ  свѣча въ канунъ Рождественскiй.

Что тутъ было? Какъ поладили? До чего договорилися? Про то знаютъ — внукъ да дѣдушка, не.бо звѣздное бездонное, да — равнина заснѣженная.

Не однажды заключенные донимали тутъ разсказчика, но — смолкалъ Никита каторжникъ въ этомъ мѣстѣ, улыбаючись.

И никто того не вѣдаетъ, какъ изъ лютаго собачника сталъ слугой Никита Господа, ненодкупнымъ и испытаннымъ. Только шрамы подзажившiе на могучемъ тѣлѣ узника говорятъ о козняхъ дьявола и его лихихъ наемниковъ.

Но живуча плоть сибирская и упряма воля русская и въ жгутi вѣнца терноваго на челѣ Руси истерзанной, — наряду съ шипами острыми злодйятй святотатственныхъ, — вплетены цвѣты волшебныя красоты неувядаемой.

Ольга Русская

к оглавлению

в начало

Copyright by Orthodox Digest  1958